Имя прилагательное в старославянском языке (4 видео)

ЛИНГВИСТИЧЕСКИЙ ЭНЦИКЛОПЕДИЧЕСКИЙ СЛОВАРЬ

разновидность языка, закреплённая в данном обществе традицией за одной из наиболее общих сфер социальной жизни и частично отличающаяся от других разновидностей того же языка по всем основным параметрам — лексикой, грамматикой, фонетикой; то же, что стиль языка . В современных развитых национальных языках существуют 3 наиболее крупных стиля языка в этом значении: а) нейтральный, б) более «высокий», книжный, в) более «низкий», разговорный (или фамильярно-разговорный, или разговорно-просторечный);

то же, что функциональный стиль;

общепринятая манера , обычный способ исполнения какого-либо конкретного типа речевых актов: ораторская речь, передовая статья в газете, научная (не узкоспециальная) лекция, судебная речь, бытовой диалог, дружеское письмо и т. д.; стиль в этом смысле характеризуется не только набором (параметрами) языковых средств, но и композицией акта;

индивидуальная манера , способ, которым исполнены данный речевой акт или произведение, в т. ч. литературно-художественное (ср., например, «стиль вашего выступления на собрании»; «язык и стиль ранних стихов Лермонтова»);

то же, что языковая парадигма эпохи , состояние языка в стилевом отношении в данную эпоху (ср. выражение «в стиле русского литературного языка 1‑й половины 19 века»).

Несмотря на различия приведенных пяти пониманий стиля, в каждом из них присутствует основной общий инвариантный признак; стиль всегда характеризуется принципом отбора и комбинации наличных языковых средств, их трансформаций; различия стиля определяются различиями этих принципов. Каждый стиль характеризуется некоторыми дифференциальными признаками, отличиями от другого, сопоставимого с ним, т. е. отклонениями . Этот признак достигает максимума в индивидуальном стиле, который есть «мера отклонения от нейтральной нормы». Кроме того, «изнутри» стиль характеризуется некоторыми постоянными компонентами, «интегральными признаками», которые тоже достигают максимума в индивидуальном стиле, приводя к его определению как «высшей меры соразмерности и сообразности». Понятие отбора, в свою очередь, предполагает представление о том, что является правильным, с чем следует сравнивать отклонения, — понятие нормы (см. Норма языковая). Понятие комбинации предполагает понятие о соразмерности, гармонии. Таким образом, стиль является категорией не только исторической, но и субъективно-объективной, поскольку в истории изменяются как объективные материальные элементы стиля, так и субъективные принципы их отбора и комбинации. Есть случаи, когда национальный язык (например, эстонский) не имеет чётких границ между стилями.

В истории стилей с точки зрения материального состава элементов три основных стиля языка имеют 3 различных исторических источника. В современных европейских языках книжный стиль обычно восходит к литературно-письменному языку предшествующего периода, нередко иному, чем повседневный разговорный язык основной массы населения. Так, книжный стиль в странах романской речи — Франции, Италии, Испании и др. — восходит к латыни как литературному языку средневековья по составу лексики и частично синтаксиса; английский язык в его книжном стиле в этом отношении также восходит к латинскому и частично французскому языкам средневековья. Книжный стиль во всех славянских языках во многом восходит к старославянскому (церковнославянскому) языку — литературному языку средневековья. Вместе с тем в романских и славянских языках определённую роль играл литературный язык на национальной основе, например язык героического эпоса во Франции и Испании, язык летописания и других письменных документов в Киевской Руси; при этом вопрос о соотношении двух языков в Киевской Руси и других русских государствах средневековья остаётся дискуссионным.

Видео:Имя прилагательное. Что такое имя прилагательное?Скачать

Нейтрально-разговорный стиль восходит к общенародному языку, в особенности к языку городской части населения. Фамильярно-просторечный стиль имеет своим источником язык городских низов и крестьянские диалекты, а также языки профессиональных групп, жаргоны — ремесленников, солдат, студентов и т. д.

На системе стилей сказывается их литературная обработка и кодификация. Так, нормализация французского литературного языка в 17 в., в эпоху литературного классицизма, способствовала жесткой кодификации письменной речи и её отличию от разговорной по принципу «никогда не пишут, как говорят»; поэтому нейтральный стиль французского языка был закреплён в его близости к книжной, письменной речи. Норма же русского литературного языка складывалась в конце 18 — начале 19 вв., в эпоху Пушкина, эпоху становления литературного реализма, благодаря чему в книжный стиль гораздо шире были допущены демократические элементы языка, а нейтральный стиль оказался приближенным к разговорной речи.

Прообраз трёх стилей языка существовал уже в латинском языке Древнего Рима: 1) urbanitas — речь самого г. Рима ( Urbs ), считавшаяся образцом; 2) rusticitas (от rusticus — деревенский, сельский) — речь сельских местностей, не вполне правильная, «неотёсанная»; 3) peregrinitas (от peregrinus — чужеземный), воспринимавшаяся римлянами как неправильная латинская речь отдалённых римских провинций, из которой впоследствии развились романские языки.

У трёх стилей был и другой источник, тоже трёхчастный: три основных жанра тогдашней словесности — «низкий», «средний» и «высокий». В Риме они обычно ассоциировались с тремя различными жанровыми циклами произведений Вергилия — «Буколики» (букв. — пастушеские стихотворения), «Георгики» (букв. — земледельческие стихотворения), «Энеида» — героическая эпическая поэма. Соответственно трём жанрам не только слова, но и обозначаемые ими предметы, а также имена собственные должны были быть различны. В позднеримскую эпоху они иллюстрировались так:

Низкий стиль

Средний стиль

Высокий стиль

город, воинский лагерь

Это стилевое различие имеет более древний аналог — различие языков эпоса и трагедии («высокий»), лирики («средний»), комедии («низкий») в Древней Греции, которое, в свою очередь, восходит, по-видимому, к ещё более древним различиям сакрального, в т. ч. поэтического, языка и языка обыденного общения. «Теория трёх стилей» была особенно актуальной в Европе в эпоху литературного классицизма 17—18 вв. В России её разрабатывал М. В. Ломоносов (см. Язык художественной литературы).

Видео:3.2.7. Имя прилагательноеСкачать

В истории стиля с точки зрения принципов отбора наиболее древним принципом различия стилей оказывается социальный престиж, прямо соответствующий понятиям-оценкам «высокий», «средний», «низкий» слов и предметов, которые словами обозначаются. Изъясняться в высоком стиле значило изъясняться высоким слогом и о высоких предметах; одновременно высокий стиль речи указывал на высокое общественное положение говорящего. Практика языковых оценок речи, принятых в Древнем Риме, удерживается вплоть до нового времени. Так, согласно определению грамматиста 17 в. К. де Вожла (Франция), «хорошее употребление языка», или «добрый обычай», — это «манера говорить самой здравой части королевского двора, в соответствии с манерой писать самой здравой части писателей данного времени». «Добрый обычай» в современной терминологии соответствует нейтральному и книжному стилю, или языковой норме в самом жёстком смысле слова. В определении Вожла содержится и другой важный признак — «сообразность» речи, её соответствие социальному положению говорящего. Таким образом, «низкая» речь крестьянина не отвечает «доброму обычаю», но отвечает «сообразности».

В 19 в. везде, где имела место общая демократизация общественной жизни, понятие нормы расширяется, и «низкий» стиль, естественная речь демократических слоёв населения, включается в норму в широком смысле, в систему стилей литературного языка. Диалектная речь и жаргоны остаются за пределами нормы. Однако признак социального престижа сохраняется; в известной мере это даёт себя знать даже в определении нормы в советской научной литературе 30—40‑х гг., ср.: «Норма определяется степенью употребления при условии авторитетности источников» (Е. С. Истрина). В лингвистической литературе 80‑х гг. в развитых странах, в соответствии с развивающейся структурой общества, признак «высокой» или «низкой» социальной оценки постепенно исключается из понятия нормы языка и соответственно из оценки стилей; ср. применительно к современному русскому языку, где норма — правила речи, «принятые в общественно-речевой практике образованных людей» (однако этот признак сохраняется для современного французского языка).

Параллельно этому происходит разделение таких признаков стиля, как слово и его предметная соотнесённость; последний признак исключается из определения стиля: в современных литературных языках в любом стиле языка можно говорить об одной и той же действительности, одних и тех же предметах. Этому способствуют развитые синонимические ряды (см. Синонимия), сложившиеся из различных источников (например, в русском языке старославянизмы и исконно русская лексика: «битва» — «сражение», «бой» — «стычка», «лик» — «лицо» — «физиономия», «метать» — «бросать» — «кидать», «швырять» и т. п.).

Понятие стиля как индивидуальной манеры речи или письма оформляется в 18 в. и достигает расцвета в эпоху литературного романтизма в связи с развитием понятия индивидуального «гения» — человека-творца, писателя, художника. В 1753 Ж. Л. Л. Бюффон формулирует следующее определение стиля: «Знания, факты и открытия легко отчуждаются и преобразовываются. эти вещи — вне человека. Стиль — это сам человек. Стиль не может ни отчуждаться, ни преобразовываться, ни передаваться». Это определение, отражающее одну из объективных сторон явления «стиля», играет большую роль в литературоведческой стилистике. Во французской лингвистике на его основе определяются задачи стилистики в целом.

В 19 в., в связи с осмыслением многообразных речевых функций человека (бытовая речь, публичное выступление, речь в суде и т. п.) возникает понимание стиля как переменной величины, как языкового приспособления человека к общественной среде (А. И. Соболевский, 1909). Этому пониманию отвечает в определённой мере понимание стиля как общепринятой манеры исполнения речевых актов. Наиболее полно стиль в этом понимании исследуется в теории речевых актов как одно из условий их успешности (см. Прагматика).

В 50—70‑х гг. 20 в., в связи с развитием истории науки, истории человеческого познания, было сформулировано общее для науки, искусства и языка понятие стиля как «стиль мышления, миропонимания». В этом значении используются разные термины: «эпохэ́» (М. П. Фуко), «письмо» (применительно к художественной литературе, Р. Барт), «парадигма» (применительно к науке и научному стилю, Т. Кун). Но наиболее общим и удачным термином и здесь остается «стиль», в соответствии с определением М. Борна (1953): «. существуют. общие тенденции мысли, изменяющиеся очень медленно и образующие определённые философские периоды с характерными для них идеями во всех областях человеческой деятельности, в том числе и в науке. Стили мышления — стили не только в искусстве, но и в науке».

Соболевский А. И., О стиле, Харьков, 1909;
Истрина Е. С., Нормы русского литературного языка и культура речи, М.—Л., 1948;
Винокур Г. О., О задачах истории языка, в его кн.: Избранные работы по русскому языку, М., 1959;
Конрад Н. И., О литературном языке в Китае и Японии, в сб.: Вопросы формирования и развития национальных языков, М., 1960;
Гельгардт Р. Р., О языковой норме, в кн.: Вопросы культуры речи, в. 3, М., 1961;
Долежел Л., Гаузенблас К., О соотношении поэтики и стилистики, в кн.: Poetics . Poetyka. Поэтика, [Warsz., 1961];
Борн М., Состояние идей в физике, в его кн.: Физика в жизни моего поколения, [пер. с англ.], М., 1963;
Виноградов В. В., Проблемы литературных языков и закономерностей их образования и развития, М., 1967;
его же , Очерки по истории русского литературного языка XVII— XIX вв., 3 изд., М., 1982;
Будагов Р. А., Литературные языки и языковые стили, М., 1967;
Язык и общество, М., 1968;
Кожина М. Н., К основаниям функциональной стилистики, Пермь, 1968;
Ярцева В. Н., Развитие национального литературного английского языка, М., 1969;
Семенюк Н. Н., Из истории функционально-стилистической дифференциации немецкого литературного языка. М., 1972;
Русская разговорная речь, М., 1973;
Щерба Л. В., О разных стилях произношения и об идеальном фонетическом составе слов, в его кн.: Языковая система и речевая деятельность, Л., 1974;
Бельчиков Ю. А., Русский литературный язык во 2‑й половине XIX в., М., 1974;
Жирмунский В. М., Проблема социальной дифференциации языков, в его кн.: Общее и германское языкознание, Л., 1976;
Макдэвид Р. И. (мл.). Диалектные и социальные различия в городском обществе, пер. с англ., в кн.: Новое в лингвистике, в. 7 — Социолингвистика, М., 1975;
Фуко М., Слова и вещи. Археология гуманитарных наук, пер. с франц.. М., 1977;
Новое в зарубежной лингвистике, в. 8 — Лингвистика текста, М., 1978; в. 9 — Лингвостилистика, М., 1980;
Винокур Т. Г., Закономерности стилистического использования языковых единиц, М., 1980;
Мельничук А. С., Обсуждение проблемы языковой ситуации в Киевской Руси на IX Международном съезде славистов, Известия АН СССР, сер. ЛиЯ, 1984, т. 43, № 2;
Buffon G. L. L., Discours sur le style, P., [1905];
Cressot M., Le style et ses techniques, P., 1947;
Guiraud P., La stylistique, 8 éd., P., 1975.

Ю. С. Степанов.

Язык, стиль, норма

Видео:Имя прилагательное| Русский языкСкачать

В. В. Колесов

Как исследователь проблем культуры речи должен признаться, что чувствую некоторое замешательство. Сегодня трудно говорить о культуре речи, если явно поставлена задача подавить культуру другой цивилизацией. Слишком хрупка культура под напором агрессивной техногенной цивилизации, и защищать ее сложно. Ведь силы неравны: тонкая материя языка и вся мощь современной техники.
Поэтому будем говорить не о речи, а о языке — реальном запасе речевых форм и формул. Он обеспечит сохранение речи.
"Свобода почему-то лишила нас возможности говорить на человекообразном своем языке" — это слова Н.С. Михалкова. Выразительное признание режиссера выделяет два ключевых слова: свобода и язык (эпитеты оставим на совести автора). Русские философы, наоборот, всегда утверждали, что русский человек именно в своем языке всегда был свободен. Что же случилось?
Разберемся с этим в контексте затронутых сегодня проблем.
СМИ — всего лишь средства, хотя и массовой, но только информации. Из этого и станем исходить, оставив в стороне этические и политические вопросы (сегодня увы! мы вынуждены их различать!).
Язык — тоже средство; специалисты признают за ним в качестве основного коммуникативный аспект; массовость предполагает наличие правил, нормализующих употребление (иначе тебя перестанут понимать; уже перестают), но важнее то, что информация всегда была связана со средним стилем речи. Это — усреднение форм языка под условно выбранные правила. Норма — ответ на вопрос — как правильно?, стиль — насколько красиво?, а смысл есть единство того и другого — это гармония идеи и слова в их совместном отношении к миру, к делу. При нарушении нормы и стиля смысл искажается или разрушается вовсе (или это делают намеренно).
Если исходить из этого умозаключения, СМИ не имеют права на неприбранную разговорную речь, ибо по определению они нормативны прежде всего в стиле, а не в норме. Основная беда нашего времени состоит именно в рассогласованности всех аспектов общего пользования языка в общественной речи. На радио и ТВ отсутствует "аромат" русской речи, для них характерна усредненная интер-интеллектуальная скороговорка с заимствованиями на каждом шагу; это — варваризмы русской речи, которые иногда пытаются передать в русской форме (например как блёф вместо блеф или пёрл вместо перл — с неожиданным смещением смысла). Между тем звучание речи входит в подсознание, обеспечивая понимание общего содержания речи ("схватывание чутьем"). При дублировании некоторых программ и реклам несовпадение визуального ряда со звуком бросается в глаза. О нарушениях в ударении что уж и говорить: обеспечЕние или мЫшление на каждом шагу. Еще сто лет тому назад великий знаток языков профессор Бодуэн де Куртене говорил студентам: "МышлЕние говорят те, у кого мозгИ, а мЫшление — те, у кого мОзги". Различие в стиле всегда дает нарушение смысла.
Второе проявление рассогласованности связано с эмотивностью речи. Экспрессивное (образно выразительное) и эмотивное (экспрессия эмоции) как-то незаметно стали смешивать, личные эмоции буквально "простегивают" речь ведущих и комментаторов, становясь как бы замещением форм выражения экспрессивности (выразительности). В некоторых передачах подмена выразительности личной эмоцией превышает разумные пределы и часто приводит к обратному эффекту. Можно заразить экспрессией выразительности, а вот немотивированным личным весельем — вряд ли. В среднем же стиле информации эмоции запрещены вообще. В Санкт-Петербургском университете аспирант с о. Тайвань защитил диссертацию на эту тему. Невозмутимого и ко всему привычного бывшего полицейского поразила "эмотивность" современных российских СМИ несоответствием темы и сюжета тону и манере их воплощения.
Язык — объективная данность, он вне наших стараний его сгубить или изувечить; наоборот, стиль поведения в языке мы выбираем сами (также и в предпочтении: увечить или сохранять). Но существует еще и норма нормального поведения в речи, правила игры, которые следует соблюдать всем. Нормальность нормы — гарантия гармонии в обществе.
Можно каким-то образом "оправдать" СМИ в их отношении к языку. В своей филологической среде мы часто спорим: СМИ намеренно искажают русскую речь или по невежеству? СМИ определенно не создают ситуацию нарушения норм и искажения стиля, но зловредно тем пользуются; не без их влияния процесс идет дальше, захватывая многих современников. Бессовестный нажим на подсознательное, использованный в своих целях, объясняется и тем, что не выработаны правила игры (соотнесение стиля с нормой), об этом следует говорить настойчиво.
Я сказал, что СМИ используют ситуацию, которая сложилась в языке сегодня. Тут можно указать несколько условий, сложившихся в нашем речевом говорении.
1. Утрата высокого стиля нарушила сложившееся равновесие форм выражения в самой широкой духовной среде. Этим объясняются многие побочные следствия утраты, с которыми мы имеем дело. В трехмерном пространстве существования триединство стилей литературного языка очень важно. Высокий стиль — носитель символов, и как, например, можно написать слова к гимну вне высокого стиля? Призыв к гражданам, важнейшие государственные утверждения в России всегда оформлялись высоким стилем. Наоборот, информация передается в стиле среднем, басни и анекдоты — это низкий стиль. Вслушайтесь в то, как сегодня сообщают новости частные станции: нам как будто передают информацию, а по стилю это — анекдот, к которому соответственно и следует отнестись. Отсутствие высокого стиля приводит к тому, что средний стиль повышается в ранге, а его место в свою очередь занимают речения низкого стиля. Вышло множество словарей современного жаргона, они популяризируют его; до полутора тысяч слов или значений обычных слов из воровского жаргона вошло в нашу речь за последний век. Энергично происходит перетасовка стилевых уровней, перенасыщение среднего стиля за счет остальных. А ведь средний стиль — это и есть норма. Литературная речь — язык интеллектуального действия.
После Петра I иностранные слова в русской речи стали восприниматься как слова высокого стиля; тем самым они оказываются вне нормы (еще не освоены семантически, а уже стилистически определены); здесь подмена расширяется за счет распространения американизмов. Освоенное заимствование становится эквивалентом русского слова и служит неблаговидным целям введения в заблуждение лиц, со словом не знакомых.
Так, например, если бы люди, выслушивая идеологов приватизации, понимали смысл этого латинского слова, концептуально связанное с ним содержание, они бы остереглись, и теперь не пришлось бы возмущаться тем, что случилось, Privatim — это "присвоение для себя, на свой счет" при privatio — "лишение, отбирание у других"; кто у кого отнял — понятно теперь, когда задним умом смысл латинского корня восстанавливают народной этимологией "прихватизация". Подобных примеров много; собственно, последние десять лет вся идеология на таких подменах и построена. Иностранное слово лукаво прячет непотребность самого понятия: "вымогатель" — рэкетир, "убийца" — киллер, "продажный" — ангажированный, "посредник" — маклер, "сивуха" — бренди и т. д. Призыв газеты "Известия": "Давайте учиться выражать новую политику новыми же словами!" боюсь, горько скажется в скором времени. Этическая проблема здесь напрямую связана со смысловой. Нельзя долго уверять, что суверенитет государства — то же, что суверенитет нации (отсюда требование особых прав для титульной нации), что компетенция — "круг полномочий", а не "право на решение", что легитимный и законный не различаются по смыслу, и т.д. Смысловое развитие заимствованных слов доходит до своего предела, и уже слышишь, что проблема — не "вопрос, требующий немедленного решения", а неразрешимый вопрос; катарсис — не "нравственное очищение", а "кайф", и пр.
Сегодня сложилась ситуация, напоминающая начало XVII века: различные социальные группы не понимают друг друга, иногда используя одни и те же слова. Народ невозможно объединить на субстрате чужих речевых культур и стратегий. Одно хорошо в продуктивной рекламе иностранных слов, да еще в латинице: подзаборные надписи стали изображать такими словами, которые недоступны разумению школьников младших классов.
2. Логическое и поэтическое мышление подавлены формами риторического мышления, в атмосфере которого мы сегодня живем. Задача — чисто рекламная: убедить, не доказывая. Отсюда проистекают логические ошибки "навешивания ярлыков", действует принцип двойных стандартов, символы используются в понятийном смысле. Приходилось слышать толкование иностранным словом хорошо известного русского: "Рука — это по-русски протекция", "А любовь, Машенька, это лучше сказать секс". Традиционные символы (а символы многозначны) объясняются однозначным иностранным словом, всю сумму русских культурных концептов сводя к единственному понятийному. Символ заменяется техническим термином. Это — потребление языка без его обогащения.
Не следует забывать, что упрощение языка для всякого, у кого русский является родным языком, чревато многими бедами.
Министр по чрезвычайным ситуациям недавно выразился так: "Часто ссылаются на русский менталитет, но никто не объяснил, что это такое". Объясняли, и не раз, как объясняли всё и про культуру речи, и про русский язык (в СМИ) вообще. Не слушают. Вот это и есть воля — слушать только себя. А различие между свободой и волей, между правдой и истиной, между реальностью и действительностью, между честью и совестью и сотнями других проявлений русского двоящегося менталитета в "реализме" его представлений о мире — и есть та ментальность, которой нужно следовать. Тут каждый смысл окутан стилем, а идея столь же важна, что и выражаемая ею вещь.
Срежиссировать чрезвычайную ситуацию с помутнением ментальности удалось — нужно исправлять положение.
3. Понижение качества текстов определяется тем же: от нашей эпохи классических текстов не останется следа; учить детей по нынешним поделкам невозможно. "Экономия усилий" (творческих), блочное построение фраз, стереотипы и штампы, неразъясненные варваризмы — всё построено на аллюзиях и на парафразах. Раскройте любую газету и просмотрите заголовки: они апеллируют к знанию читателем классических текстов. А когда вымрет подготовленный к такому восприятию "подтекстов" читатель? Чем тогда поддерживать глумливый журналистский стеб? Или, выражаясь культурнее, — "выражать несказанное"? Ведь литературу (текст вообще) во многом создает и читатель, способный понять смысл текста.
4. Всё, что можно сказать о норме и стиле, в конце концов сталкивается с проблемой воспитания читателя. Не в момент его обработки в электорат или в массы, а в речевом образовании. Раньше у нас во многих газетах, на радио и ТВ были передачи, посвященные русскому языку. До сих пор слушатели и зрители вспоминают их роль в подготовке восприимчивого (=культурного) читателя или слушателя. Сегодня в газетах тоже можно встретить выдержки из неудачных высказываний наших руководителей и лиц, причастных к интеллигенции. Именно неудачных, а то и безграмотных (спонтанная речь "в запале страстей" выдается за отредактированную). На таких "текстах" не воспитаешь, тем более что они не комментируются языковедом. Практическим результатом сегодняшних разговоров могло бы стать возвращение таких передач и подобных книг, и это тем более важно, что пора объяснить министрам и "творческой интеллигенции", что такое русский язык в богатстве его стилей и в твердости его норм.
С языком-то как раз ничего не происходит, он по-прежнему и велик, и могуч. Что-то происходит с нами, и хорошо бы понять, что именно. У нас еще много мастеров образцовой русской речи. Вот и здесь присутствуют любимые мною дикторы, которые в свое время были самыми сильными агитаторами за русскую речь в её качестве. Подражали даже темпу их речи, дикции, интонации, не говоря уж о стиле и следовании норме. Все-таки русская ментальность воспитана на подражании образцам, а не на запретах и понуждениях.
Думаю, не только русская.

Краткие и полные формы прилагательных в переводах Нового Завета на старославянский язык и язык словенской книжности XVI в.

Аннотация: В статье проводится анализ случаев употребления кратких и полных форм прилагательных в старославянском языке и аналитического способа выражения категории определенности / неопределенности в словенском языке XVI в. на примере переводов фрагментов из Нового Завета. Противопоставление кратких и полных форм прилагательных является одним из способов выражения категории определенности / неопределенности в славянских безартиклевых языка. Подобное противопоставление кратких и полных форм прилагательных присутствовало как в старославянском языке, так и в древнесловенском языке. Однако в словенском языке в результате ранней контракции в местоименных формах прилагательных данное противопоставление утратилось, и в XVI в. началось формирование аналитического способа выражения категории определенности / неопределенности с помощью артиклей ta и en. В результате нашего исследования мы пришли к следующим заключениям: язык оригинала мог влиять на переводческую стратегию и выбор форм, а в словенском языке и артиклей; примеры в словенских переводах, в которых сохраняется корреляция кратких и полных форм без наличия члена или артикля в оригиналах, свидетельствуют о развитии самостоятельных специальных способов выражения категории определенности / неопределенности, заменивших противопоставление кратких и полных форм прилагательных; аналитические формы в словенском языке совпадали с краткими и полными формами прилагательных в старославянском языке, что подчеркивает схожую функциональную нагрузку аналитических форм с прежним противопоставлением кратких и полных форм прилагательных в словенском языке.

Ключевые слова: старославянский язык, словенский язык, переводы Нового Завета, определенность и неопределенность, краткие формы прилагательных, аналитические формы, полные формы прилагательных, артикль, Примож Трубар, Юрий Далматин

Abstract: This article analyzes the instances of using short and long forms of the adjectives the Old Slavonic language, as well as the analytical method of expressing the category of certainty / uncertainty in the Slovene language of the XVI century based on the example of translations of the fragments from the New Testament. The comparison of short and long forms of the adjectives is one of the ways of conveying the category of certainty / uncertainty in the Slavonic language without articles. A similar comparison of short and long forms of the adjectives can be observed in both Old Slavonic and Old Slovene languages. However, in the Slovene language, such juxtaposition ceased to exists as a result of the early contraction in pronominal forms of the adjectives; the XVI century marks the formation of the analytical method of conveying the category certainty / uncertainty using the article “ta” and “en”. The following conclusions were made: the original language could affect the translation strategy and the choice of forms, while in the Slovene language it also pertained to articles; the examples of Slovene translations that preserved the correlation of short and long forms without the presence of the part or article in the originals, testify to the development of special ways of expressing the category of certainty / uncertainty, which replaced the juxtaposition of short and long forms of the adjectives; the analytical forms in the Slovene corresponded with short and long forms of the adjectives in the Old Slavonic language, which emphasizes the similar functional yield of analytical forms with the previous juxtaposition of short and long forms of the adjectives in the Slovene language.

full forms of adjectives, analytical forms, short forms of adjectives, definiteness and indefiniteness, translations of New Testament, Slovenian language, Old Church Slavonic, article, Primozh Trubar, Jurij Dalmatin

Принято считать, что противопоставление кратких и полных форм прилагательных является одним из способов выражения категории определенности / неопределенности в славянских безартиклевых языках и соотносится с артиклями в западных языках. А. Мейе дал следующую характеристику рассматриваемым формам: «В общеславянском языке нет члена, определенного или неопределенного. Но в нем имеется особая форма прилагательного, которая употребляется, когда прилагательное служит определением к известному существительному и, следовательно, указывает на то, что существительное является определенным. Прилагательное-сказуемое или прилагательное-определение к существительному неопределенному никогда не имеет этой формы» [1, с. 357-358] . Противопоставление кратких и полных форм прилагательных, служащее для выражения категории определенности / неопределенности, присутствовало как в старославянском языке, так и в древнесловенском языке. Однако в результате ранней контракции в словенском языке в местоименных формах прилагательных данное противопоставление утратилось. Различия сохранились только в единственном числе у форм мужского рода в именительном и винительном падежах (при выражении неодушевленности). В XVI в. началось формирование аналитического способа выражения категории определенности / неопределенности, компенсировавшего утрату способа выражения определенности / неопределенности с помощью изменяющихся по родам артиклей ta<*tъ (восходящего к указательному местоимению «этот») и en (восходящего к числительному «один»). Сравнение совпадающих фрагментов перевода Нового Завета на старославянский язык с переводами на язык словенской книжности XVI в. в известной мере позволит определить, сформировался ли аналитический способ выражения определенности / неопределенности исключительно под влиянием немецкого языка (основным источником для перевода была Библия М. Лютера) или развился самостоятельно из естественной потребности языка; сохранены ли в рамках этого способа функциональные особенности былого противопоставления кратких и полных прилагательных.

К вопросу о значении кратких и полных форм прилагательных в старославянских текстах обращались многие исследователи, в частности, особенности их употребления анализировали И. Курц, Ф. Миклошич, А. М. Селищев, А. Х. Востоков, Н. И. Толстой и др.

Видео:Уроки русского Имя прилагательное как часть речиСкачать

В XIX – XX вв. употребление кратких и полных форм прилагательных в старославянском языке считалось тождественным употреблению члена в греческом языке, однако А. Х. Востоков обозначил важное различие – во всех древних списках евангелий встречаются примеры, когда полные формы употребляются там, где в греческом члена нет [2, с. 35] . Так как большинство старославянских текстов являются переводами с греческого языка, то нельзя отрицать определенное влияние языка оригинала на переводной текст. В греческом языке определенный член употреблялся в сочетании с прилагательным и существительным и выполнял схожие с полными формами прилагательных в старославянском языке функции. Как отмечает Н. И. Толстой, переводчики точно отражали значение греческих форм с членом при переводе существительных в сочетании с прилагательным-атрибутом, при этом они могли употреблять полную и краткую форму прилагательного, даже если в оригинале члена не было [3, с. 64-65] .

А. М. Селищев предполагал, что прилагательные в полной форме отличают предмет от других предметов того же качества; а И. Курц считал, что местоимение в постпозиции подчеркивало в сочетании прилагательного с существительным индивидуальное свойство предмета, отличая его из ряда других предметов с таким же свойством [3, с. 57] . По мнению Н. И. Толстого, именно в индивидуализации кроется основное значение полной формы прилагательного, поэтому «подчеркивание» свойства предмета полной формой должно относиться не только к прилагательному, но к сочетанию «прилагательное + существительное» целиком [3, с. 58] .

Г. А. Хабургаев также подчеркивал, что членные формы прилагательных первоначально указывали на индивидуализированный признак, который уже был известен собеседнику и который был специфическим для определяемого предмета. Именные же формы употреблялись в том случае, когда указание на признак или свойство предмета не требовало подчеркивания его известности или специфичности. Только именные формы могли быть использованы в функции сказуемого, так как назначение сказуемого – сообщить о подлежащем нечто новое для собеседника [4] .

Краткие и полные формы прилагательного выражали определенность и неопределенность существительного, к которому относилось прилагательное. Определенная форма прилагательного выделяла предмет из числа подобных ему предметов, поэтому полная форма прилагательного могла употребляться и в сочетании с дополнительными средствами, эксплицированно подчеркивающими индивидуализацию предмета, – с указательными местоимениями, формой звательного падежа определяемого лица. Краткая форма прилагательного, которое относилось к существительному, указывала на то, что предмет ничем не выделяется из других подобных ему предметов. Для усиления значения неопределенности краткая форма прилагательного могла употребляться в сочетании с числительным «один» и чаще всего указывала на какое-то свойство предмета без дополнительной характеристики [3, с. 128] .

В старославянских памятниках противопоставление кратких и полных прилагательных зависело от семантического класса прилагательного. Так, некоторые прилагательные имели только полную форму (прилагательные со значением времени и места; прилагательные, образованные от наречий места и времени), ряд прилагательных имел только краткую форму (например, притяжательные прилагательные), а в отдельных случаях существовала корреляция кратких и полных форм [3] .

Предложенный выше обзор точек зрения дает нам достаточно полное представление об употреблении и значении кратких и полных прилагательных в старославянском языке. К сожалению, особенности функционирования реликтов этой корреляции и формирующегося нового аналитического способа выражения в словенском языке XVI в. категории определенности / неопределенности не были предметом специальных исследований.

Для анализа мы выбрали фрагменты из старославянских текстов Нового Завета [5, 6, 7, 8] и два перевода этих же фрагментов на словенский язык П. Трубара [9] и Ю. Далматина [10] . Выбор вариантов переводов обусловлен тем, что переводчики придерживались различных стратегий: Трубар в своих переводах активно использовал определенный и неопределенный артикли, употребляя их по аналогии с немецким языком, Далматин при переводе старался избегать чрезмерного употребления артиклей. Сопоставляя данные старославянских и словенских фрагментов, важно отметить, что в обоих случаях тексты являются переводными с языков, для которых было характерно употребление члена (греческий язык) или артикля (немецкий язык).

Рассмотренные нами случаи употребления кратких и полных форм прилагательных можно разделить на три блока: 1. употребление прилагательных в звательном падеже (старославянский язык) и в конструкциях с обращением (словенский язык); 2. полные формы прилагательных в старославянских текстах и полные формы с определенным артиклем в словенских текстах; 3. краткие формы в старославянских текстах и краткие формы с неопределенным артиклем в словенских текстах.

В звательном падеже в старославянском языке употребляются полные формы, в словенских текстах в подобных случаях также встречаются полные прилагательные (всего 5 случаев в рассмотренных нами отрывках): рабє лѹкавыи [5] / ti hudobni hlapez [9, с. 78] / ti Hudobni Hlapez [10, с. 12 (122)] ; зълыи рабє и лѣнивыи [8, с. 102] / ti hudi in leni hlapez [9, с. 110] / ti hudobni inu lejni Hlapez [10, с. 16 (1235)] . Как отмечает Н. И. Толстой, полная форма прилагательного в славянских переводах встречается часто в звательном падеже, при этом в греческом оригинале звательные формы употребляются без члена [3, с. 65] . Употребление полной формы прилагательного при выражении звательного падежа оправдано, так как звательный падеж выражает обращение говорящего к лицу, которое ему уже известно и которое выделяется из ряда ему подобных [3, с. 80] . Тем не менее, в редких случаях в старославянских текстах могли встречаться и краткие формы прилагательных в звательном падеже, например, ѡ родє нєвѣрєн и развраштєнъ [7] . В словенском переводе Трубара в данном контексте употребляется существительное женского рода с прилагательными в исторически краткой форме, в XVI в. корреляции кратких и полных форм прилагательных женского рода уже не было (o ti neuerna inu ispazhena shlaht a [9, с. 272] ), а в переводе Далматина сохраняется существительное мужского рода с прилагательными в полной форме (o ti neverni inu spazheni rod [10, с. 36а (1276)] ).

Видео:Латинский язык. Имя прилагательное, прилагательное 1 гр. Согласованное определение.Скачать

Полные формы прилагательных в рассмотренных нами отрывках были отмечены всего в 5 случаях в мужском роде. Важно уточнить, что Далматин старался не употреблять указательное местоимение в качестве определенного артикля, в то время как Трубар его активно использовал. Так, например, мы встречаем следующие примеры: чьто сьтворь ж i вота вѣчьнааг [7] / de iest ta vezhni leben possedem [9, с. 278] / de vezhni leben erbam [10, с. 37а (1278)] (1); слышитє чьто сѫдии нєправьдьныи глѥтъ [5] / poslushaite, kai ta kriui Rihtar praui [9, с. 318] / poslushajte letu, kaj ta krivi Richtar pravi [10, с. 42 (1287)] (2).

В примере (1) мы видим употребление в переводе Трубара артикля в сочетании с полным прилагательным, в переводе Далматина сохранилась только полная форма прилагательного. По данным Корпуса текстов словенских протестантских авторов XVI в. существительное leben («жизнь») чаще всего употреблялось именно в сочетании с артиклем и полной формой прилагательного (всего 759 примеров), без артикля с полной формой прилагательного в Корпусе представлено только 200 примеров. Употребление данного существительного с краткой формой прилагательного не было характерно, так как является терминологическим и центральным понятием духовных текстов (всего 102 примера на сочетание неопределенного артикля и краткого прилагательного и 45 примеров на употребление с краткой формой прилагательного без артикля).

В примере (2) необходимо обратиться к контексту. В начале перевода отрывка (Лк, 18) из Остромирова Евангелия мы встречаем следующее описание: сѫди нѣкыи бѣ въ нѣкоѥмь градѣ , а в дальнейшем мы видим уже употребление данного существительного с полной формой прилагательного: слышитє чьто сѫдии нєправьдьныи глѥтъ . В связи с этим в данном случае можно говорить о известности / неизвестности, которую Ф. Миклошич обозначил как признак выражения определенности и неопределенности [11] . В первом примере используется неопределенная конструкция с местоимением «некий», что указывает на еще не известное читателю лицо, то есть на его неупомянутость. В дальнейшем существительное сѫдии употребляется в сочетании с полной формой прилагательного, лицо уже известно читателю, полная форма прилагательного указывает на вторичную упомянутость в тексте. Миклошич сравнивал данную функцию полных и кратких прилагательных в старославянском языке с функцией артикля в западноевропейских языках и не выявил существенных различий, так как в обоих случаях и артикль, и формы прилагательного указывают на упомянутый или известный прежде предмет [11, с. 132] . В обоих словенских переводах также встречается подобное употребление: при первом упоминании – ie bil en Rihtar venim Meistu [9, с. 317] / en Rihtar je bil v’enim Mesti [10, с. 42 (1287)] ; при повторном употреблении используются полные формы прилагательного и артикль (примеры см. выше).

Употребление краткой формы прилагательного и неопределенного артикля в словенских текстах и краткой формы прилагательного в старославянских переводах также может соотноситься с теорией референтности, так как при первом упоминании объекта в тексте используется краткая форма прилагательного и неопределенный артикль. В исследуемых нами текстах отмечено всего 8 примеров: придє чкъ богатъ [7] / pride en bogat mosh [9, с. 158] / je prishal en bogat Mosh [10, с. 29а (1240)] ; вѣды мѫжа правьдьна и ста [5] / on ie veidel, de ie on bil en brumen inu suet Mosh [9, с. 158] / de je on en brumen inu svet Mosh [10, с. 29а (1262)] ; кто оубо єстъ вѣръны рабъ и мѫдры [6, с. 12] / ie tedai en sueist tar modar hlapez [9, с. 107] / en svejst inu razumen Hlapez [10, с. 15а (1234)] . Нельзя не отметить, что в старославянском и в словенском переводе употребление кратких форм чаще совпадают друг с другом, чем употребление полных форм. Неопределенность служила показателем того, что предмет, к которому относится прилагательное, не акцентирован логически, и поэтому не нуждается в эксплицитном выделении из числа ему подобных предметов [3, с. 65] . Схожее употребление характерно и для неопределенного артикля – неопределенный артикль служит для обозначения предмета, ничем не отличающегося от других [12, с. 170] .

Как уже было отмечено выше, употребление кратких и полных форм прилагательных в старославянском языке сравнивали с употреблением члена в древнегреческом, однако по наблюдениям А. Х. Востокова [2, с. 35] и Н. И. Толстого, полные прилагательные во всех древних списках евангелий употреблялись и в тех случаях, когда в греческом оригинале члена не было [3, с. 64] . Переводчики с греческого языка могли находить возможность выражения греческих форм с членом с помощью необходимой формы прилагательного, а в случаях, если соответствия не было, употребляли нужную форму прилагательного, независимо от наличия или отсутствия греческого члена [3, с. 65] . В связи с этим Г. Гуннарсон предположил, что две формы прилагательного в старославянском языке возникли в результате влияния двойной формы творительного падежа единственного числа существительных на –ā на склонение прилагательных, поэтому появились обе формы: доброѭ/добрѫ , однако оттенок определенности / неопределенности получили благодаря представлениям переводчика под влиянием греческого оригинала. А. Досталь выдвинул предположение, что полные формы прилагательных в старославянском языке сформировались без влияния греческого языка в результате морфологического обособления прилагательных от существительных [3, с. 59] , предпосылки к которому появились еще в праславянском языке и отразились уже в старославянском.

В словенском языке образование аналитического способа выражения определенности / неопределенности в результате утраты противопоставления кратких и полных форм прилагательных также вызвало споры о его происхождении. Употребление существительных с артиклями в конце XVIII – начале XIX вв. расценивалось как германизм, а сочетания указательного местоимения и неопределенного числительного с прилагательным, напротив, считались словенским явлением. Так, Е. Копитар видел в употреблении артиклевидной частицы с прилагательными словенскую разговорную форму сочетания с прилагательным и не считал, что это явление возникло под влиянием немецкого артикля [13, с. 258] , а Р. Коларич подчеркивал, что словенский артикль развился независимо от немецкого как дополнительное синтаксическое и стилистическое средство выражения определенности [14, с. 41-42] . В качестве доказательства этому служит тот факт, что член в словенских текстах появляется даже в тех местах, где нет артиклей в немецком оригинале.

Таким образом, мы сравнили некоторые примеры употребления полных и кратких прилагательных в старославянских (а в некоторых случаях – церковнославянских) и словенских текстах XVI в. В проанализированных нами примерах мы видим совпадение в употреблении кратких и полных форм прилагательных как в языке словенской книжности XVI в. (только у форм единственного числа мужского рода), так и в старославянском языке. В словенских текстах активно использовался артикль, который компенсировал утрату противопоставления кратких и полных форм прилагательных и выполнял схожие функции с западноевропейским артиклем и членом в греческом языке. Употребление кратких и полных форм прилагательных в старославянском языке и аналитического способа выражения определенности / неопределенности в словенском языке может указывать на то, что язык оригинала влиял на переводческую стратегию и выбор форм, а в словенском языке и артиклей – переводы выполнялись с языков, для которых было характерно использование артикля или члена для выражения категории определенности / неопределенности, поэтому переводчики старались отобразить данную категорию с помощью доступных им языковых средств в языке, на который они переводили. Однако рассмотренные нами примеры в словенских переводах могут также свидетельствовать о развитии самостоятельных специальных способов выражения категории определенности / неопределенности, заменивших противопоставление кратких и полных форм прилагательных. Проведенный нами анализ случаев употребления аналитических форм выражения категории определенности / неопределенности в словенском языке XVI в. и кратких и полных форм прилагательных в старославянском языке позволяет сделать вывод, что аналитические формы в словенском языке совпадали с краткими и полными формами прилагательных в старославянском языке, что подчеркивает схожую функциональную нагрузку аналитических форм с прежним противопоставлением кратких и полных форм прилагательных в словенском языке.

Библиография
Мейе А. Общеславянский язык. М., 1951. 492 с.

Востоков А. Х. Грамматика церковнословенского языка, изложенная по древним оного письменным памятникам. СПб., 1863. 137 с.

Видео:Имя прилагательное в латинском языке.Скачать

Толстой Н.И. Значение кратких и полных прилагательных в старославянском языке (на материале евангельских кодексов) // Избранные труды. Т. 3. Очерки по славянскому языкознанию. М., 1999. С. 52-170.